Музыканты в зеркале психиатрии, или чем оплачено гениальное творчество

В одной из рассчитанных на широкую публику статей, опубликованной в 1901 году, Ломброзо заключает: «Я проштудировал воспоминания о Бахе-отце, Моцарте, Бетховене, Паганини, Шумане, Шопене, Мендельсоне, Чайковском. Убедился в том, что подозревал ранее. В жертву таланту приносится психическое здоровье.

Ведь мозг выдающейся личности всегда абсолютно уникален. Гении то и дело уходят в другие реальности, откуда черпают совершенное, которое дарят нам. Быть на равной ноге с гением можно до определённых, бытовых, пределов. Когда он погружается в заоблачные океаны вдохновения, тогда даже для близких, родных людей он становится чужаком, небожителем, колючим, конфликтным, раздражительным. Готовым жертвовать, по его разумению, ничтожным — семьёй, собственной жизнью — ради солнца творчества».

Не слишком ли категоричен Ломброзо в своих выводах? Не идёт ли на крайности? Не перегибает ли палку? Этими вопросами задался автор фундаментального труда об Иоганне Себастьяне Бахе, философ, врач, органист, протестантский миссионер, лауреат Нобелевской премии мира Альберт Швейцер, чтобы после долгих раздумий полностью встать на сторону итальянского психиатра. Швейцер не сомневался: «Музыкальные шедевры даже неискушённых слушателей отрывают от Земли, уносят к Богу, чтобы потом совершился обратный духовный путь — от Бога на Землю. Так осуществляется наивысшее прозрение, наивысшее просветление слушателя, личности. Но у творца классической музыки, к какой бы эпохе она не относилась, задача фундаментальная — положить на бумагу звукоряды сакральных миров. Музыкантов — детей Вселенной — обывателям понять бывает трудно, а то и невозможно совсем. Удивительно ли, что их удел — постоянные нервные срывы, духовная изоляция, душевные терзания на грани безумия, от которого спасает, и то не всегда, непрекращающаяся тяжёлая, вместе с тем сладостная, вдохновенная работа».

К сожалению, Альберт Швейцер не успел издать вынашиваемую им книгу «Музыканты в зеркале психиатрии». Сомнений нет, что он, квалифицированный врач, виртуозный пианист, органист, самобытный мыслитель, с непростой задачей справился бы достойно. Увы, придётся довольствоваться тем, что есть — черновиками книги. Несмотря на лаконичность воспоминания прекрасно иллюстрируют, как подметил Ромен Роллан, «накальный аспект сочинительства в предшествующих и высших точках».

Сын Иоганна Баха, Филипп Эммануэль, рассказывал: «Отец начинал работать над чем-нибудь новым, если не было службы в соборе, только после чашки крепкого кофе, для приготовления которого он собственноручно, не доверяя никому, размалывал ровно пятьдесят зёрен. Взбодрившись кофе, он выкуривал две трубки подряд. Что случалось потом, надо было слышать, но не надо было видеть. Он редко проигрывал вышедшие из-под пера куски, от которых мы приходили в трепетный восторг. Проиграв, оставался недовольным, на него накатывались бешенство либо меланхолия. Его нельзя было трогать. С одежды его буквально сыпались искры, отчётливо видные при ярком свете. Мне он, когда приступы заканчивались, несколько раз открывался, что совсем не помнил себя, что путал день с ночью, потому и зажигал свечу, что пером его по бумаге водил не он сам, а человек, стоящий сзади.

Это, впрочем, не человек. Это Свет. Такой же Свет окутывал отца, когда он импровизировал на клавесине или органе. От отца мне известно, что когда король Фридрих Великий купил у славного мастера Зильбермана пятнадцать клавесинов, и, проведя по анфиладам дворца, попросил импровизировать на каждом, то был потрясён не только игрой, но светом, исходящим от мастера. Нам отец сказал, что во дворце, когда касался клавиш очередного клавикорда, ему становилось невыносимо светло, жарко, чудилось, что роскошь залов разлетается на куски. Вернувшись домой, он записал по памяти наигранную королю фантазию и передал в дар, с посвящением. Отец скончался от мозгового удара. В последние дни были у него странности, не присущие нашему крепкому роду». 

Швейцер делает предположение о том, что Иоганн Бах страдал болезнью Альцгеймера, коей на склоне лет подвергаются люди повышенной одарённости. Вольфганг Амадей Моцарт, солнечный гений, «в поведении которого на публике били через край показные экстравагантность и дурашливость, в затворе квартирного одиночества был чрезвычайно мрачен, преследуем суицидальными настроениями». Причина, если прислушаться к мнению его жены Констанцы Вебер, тщательно утаивалась. «Вольфганг мне рассказывал, — вспоминала она, — когда наступал душевный кризис, в каждой клетушке, за каждым углом чудились наёмные убийцы в чёрных плащах. Дома, во время музицирования, когда была я в отлучках, прислуги не было, представлялись ему чьи-то тяжёлые шаги, в нос лезло чьё-то смрадное дыхание».

Швейцер на основании не только свидетельств Констанцы, но и свидетельств других близких композитору людей поставил диагноз болезни — хронический депрессивный психоз. Аналогичному заболеванию были подвержены, опять же по его мнению, Людвиг Ван Бетховен и Роберт Шуман. Но так ли это? Ломброзо называет, по крайней мере по отношению к Шуману, более грозное заболевание — шизофрению. «Общеизвестно, что причина глухоты Бетховена была выведена после посмертной трепанации его черепа. Обнаружились следы кровоизлияний и заизвесткованность крупных сосудов. Нарушение кровоснабжения мозга провоцировало изматывающие головные боли, сумеречные состояния, галлюцинации. Всё завершилось ударом. Непонятно, как в таком ужасающем состоянии наш гений сумел создать шедевр — Девятую симфонию, как он вообще мог работать над вершиной лирики — вокальным циклом «К далёкой возлюбленной». Поистине резервы человеческого организма безграничны», — пишет Ломброзо.

Что касается галлюцинаций Бетховена, то, по воспоминаниям его домашнего врача Макса Эквилюза, — это «всегда были колоссальных размеров свечи, горящие в перевёрнутом виде. Горение сопровождалось фальшивыми оглушающими звуками, извлекаемыми одним пальцем из клавира».

Отсветы огня, громкие скрежещущие звуки, давно умершие знакомые, родственники, как отмечает Швейцер, в последний год жизни не отпускали другого замечательного композитора — Роберта Шумана. К трагедии — он бросился с моста в Рейн — привела и шизофрения, и то, что в моменты просветления он понимал необратимость болезни, «окрашенной» бедностью эмоциональных восприятий, полным равнодушием к горячо любимой жене Кларе Вик, огрубление чувств, потеря интереса к окружающему, к самому себе, отсутствие планов на будущее. «Ловушка захлопнулась. Чем жить так, лучше умереть», — мотивировал свой страшный поступок Шуман.

Пройдут столетия. Истинные шедевры будут актуальны и нужны. Поделки обратятся в прах. Жаль только, что большие мастера всяким страдальческим вздохом своим приближаются к могиле, до обидного быстро сгорая, — писал в одном из газетных очерков Ференц Лист. Введя в оборот словосочетание «страдальческий вздох», великий венгр имел в виду, как он отметил далее, «особую утончённую, на грани срыва, психическую организацию жрецов музыки». Врач и музыкант Альберт Швейцер с полным правом заключает: «Если представить невозможное — появление собирательного портрета всех значительных композиторов, можно обобщённо сказать, что очередной смычок очередного Паганини в той или иной степени оплачен психическими отклонениями. Титанический труд души разрушает здоровье».

автор Татьяна Киселёва